И уже со вздохом отодвигаю стул, собираясь переключить на какую-нибудь скучную мудотень типа магазина на диване для раскоровившихся домохозяек, как Сидни, закончив потрошить свою сумку, просит оставить.

Хорошо. Ладно. Как скажешь.

– Ты какой-то кислый стал.

– Да всё эссе, никак не напишется, чтоб его.

– Врёшь? – Прозорливо подёргивает тонкими, почти в нитку выщипанными рыжими бровками, и улыбка касается моих губ.

– Вру, – сдаюсь тут же и, не реагируя на её скорчившуюся рожицу, снова берусь за карандаш. Им мне нравится черкать больше, чем шариковой ручкой – накосячил, затёр ластиком, и никаких проблем.

Какое-то время занимаемся каждый своими делами: она зависает, впялившись в экран смартфона, а я, забросив попытки вымучить из себя хоть что-то, рисую всякую всячину, отдалённо напоминающую не то слоника, не то определённую его часть.

За спиной начинает играть что-то смутно знакомое, узнаю только по гитарному проигрышу и замираю с порядком затупившимся карандашом в руке, так и не дорисовав "слонику" второе ухо.

Смутно знакомое, потому что именно этот кусок я слышал на репетициях, без обработки и ударных. Без текста, только сырой заготовкой, а тут… А тут мне натурально дурно становится.

– Я за кофе.

Подскакиваю слишком резво для того, чтобы не выглядеть подозрительным, но и не достаточно резво для того, чтобы смыться до первых строк.

Холодными стальными челюстями за затылок.

– Всё-таки он хорошенький… – задумчиво тянет Сидни, оценивающе поглядывая за мою спину, а я наверняка знаю только одно. На задницу хлопнусь, если обернусь.

Буквально прятался, избегал, как мог, этого голоса, а сейчас едва ли не вдребезги.

Тоской прошивает, словно скобами строительного степлера меж позвонков.

Скучаю… По рукам, бесячей ухмылке и потоку отборного мата, беспардонной наглости и неуклюжих попытках позаботиться. О попытках…

Трясу башкой, как мокрая псина. Вытрясти бы из головы все забравшиеся звуки, смысл которых хуячит отбойным молотком.

Неужели? Неужели то самое?..

"Напишешь мне песню?"

Закусываю губу, к маленькому телевизору оборачиваюсь и даже через плоский экран ловлю взгляд густо подведённых глаз.

"А ты хочешь?"

И насмешка в глазах так и плещется. Слишком хорошо помню.

Ноет за рёбрами.

Для меня?..

Разве такое вообще может быть?

Я не золушка, а ты не рельефная татуированная крестная фея, да и вообще играешь за другую команду.

– У тебя случаем не столбняк? Тупишь весь вечер.

Отрицательно мотаю головой в ответ и всё-таки сбегаю к автомату.

Торчу рядом с ним максимально долго, едва ли не круги рядом наматываю, чтобы вернуться уже под следующий клип. Даже начинаю считать про себя, но быстро бросаю эту затею.

Вспоминаю о Сидни, и ей беру кофе тоже, возвращаюсь и едва не роняю дымящиеся стаканчики.

Чёртов кадр, про который я уже успел давно забыть, на весь экран фоном.

Пальцы подрагивают, сердце в глотке стучит.

Моя загримированная рожа, твои сверкающие недовольством, прищуренные глазищи и упрямо сжатый, разбитый рот.

Боже, знал бы, во что выльется, никогда бы не согласился, и хуй на проблемы мистера Нильсона.

Второй стакан на стол, хлебаю из своего и едва ли замечаю, как обжигает нёбо. Обречённо пялюсь на мерцающее изображение и высветившиеся буквы.

Уже три дня, оказывается, мы дружелюбно лыбимся фанатам, размашисто черкаем свой автограф и отвечаем на вопросы.

Интересно, очередь с четырёх утра занимать или и шесть сойдёт?

Кажется, в насмешку просто. Должен прийти только для того, чтобы убедиться. Убедиться, что херня это всё, а не мифическое, совершенно не реальное "Я жду тебя, детка".

Потому что так проще, потому что безнадёжное, в последний момент брошенное "Я люблю тебя" пробило мне дыру в груди.

***

Я никогда не страдал особо запущенной формой фанючества, вообще не страдал ничем, даже отдалённо похожим на нелепое поклонение, но именно я, такой весь из себя равнодушный, толкаюсь сейчас в толпе буйно помешанных фриков с плакатами или CD в цепких лапках.

Просторный холл забит до предела, и чтобы пробраться к противоположному концу зала и – о, великий ЛММ, – прикоснуться к кумирам, придётся выстоять нефиговую очередь.

Кто бы мог подумать? Уж точно не я.

Шесть месяцев, которые меня никто не караулил, не названивал, вообще никак себя не проявлял. И теперь, стоя перед полотнищем два на два, я не могу точно сказать, что чувствую. Полотнищем с картинкой, на уменьшенной копии которой я выцарапал свой номер телефона. Ну ладно, временно свой, но разве это играет роль?

Почти, потому что не только баннеры – новая песня в "Limited Gold Edition", которое выпустила группа, неприятно в груди царапает.

Вернувшись в общагу, на повторе крутил, пока у самого в голове не заело, и на двадцатом прослушивании всё-таки решился.

И жалею. Жалею, что, как и тысячи таких же ебалаев, пришёл на Кон, чтобы выстоять порядка четырёх часов в очереди и получить автограф. Жалею, потому что голос, рвущий не особо-то хорошие колонки, и сейчас всё ещё заставляет меня мелко дрожать.

За каким хреном мне твой автограф, если десятки, сотни меток одна за другой постепенно сходили с кожи? Сходили, и тут же расцветали новые.

Масса вперёд слишком медленно движется. Душно до невозможности, и только спустя пару часов, привстав на носки, я вижу патлатую, ещё более растрёпанную, чем я запомнил, голову Джека.

Ещё час на ногах, и, подняв глаза, чтобы оглядеть толпу, видит меня тоже. Сначала равнодушно взглядом поверх голов скользит, будто прикидывая, сколько ещё придётся париться, но почти сразу же возвращается ко мне и, вскинув бровь, ухмыляется. Самодовольно настолько, что у меня челюсти сводит от осознания того, насколько сильно я по ним соскучился. И плевать, что не мои друзья даже, не моя банда.

Жестом подзывает внушительного вида мужика в форме с гордой надписью "Охрана" на груди и что-то быстро шепчет ему на ухо. Тот отвечает только двумя кивками и возвращается на своё место.